Предуведомление: статья подготовлена в мае 2011 года.
Прошлое имеет свойство кристаллизоваться в отдельные воспоминания, слои. В какой-то момент мы перестаем различать его части и воспринимаем одним массивом: простое прошедшее. Людей, которые им увлечены, также особенно не разделяя, его изучают мы, зовем историками, которые хранят – реставраторами и хранителями, открывают – археологами. И те, кто занимаются прошлым для нас довольно цельная группа людей. Но сделав шаг в этот круг, я обнаруживаю, что мир сохранителей столь же разнообразен, как среда строителей будущего или настоящего, в которой находился до сих пор как архитектор.
Обнаруживаются различные мотивы, модели поведения, биографические особенности и представления о наследии у героев этой истории об истории.
Современная система сохранения наследия оформилась под влиянием европейских теорий реставрации, но структурно и технологически – в послереволюционный период. Революция 1917 года, становление советской власти с одной стороны подтолкнули к реальной защите ценностей недавнего прошлого, с другой дали возможность радикально работать с древними постройками, мотивируя свои действия спасением памятников.
Я вижу две задачи этого очерка: еще раз рассказать историю становления моделей защитников наследия и через их мотивации поставить проблему современности такого поведения.
Представленные герои – лишь схематично намеченные через их судьбы и поступки – иллюстрируют серьезное различие в монолитном цехе специалистов по охране наследия. Граф и подвижник, хранитель и реставратор, петербуржец и москвич. Это отличие даже внутри сложившихся «петроградской» и «московской» школ слишком явно: Зубов противостоит авторитету Бенуа, Барановский – позиции центральных реставрационных мастерских.
Оба – идеализированные прототипы современных участников процесса. Хранители работают с пустующими памятниками: усадьбами, дворцами, монастырями, реставраторы стремительно консервировали, раскрывали, реставрировали брошенные церкви, палаты и прочие непотребные для жилья и работы пространства. Позиции просты: сохранить дух места и возродить его форму.
Гр.Зубов
Любимое жилище
несчастного императора Павла
было пока что спасено,
и мне казалось, что я как бы
немного искупил
преступление предков.
Воспоминания его о революционной России начинаются со следующего фрагмента:
«Для меня лично работа в Гатчине связывалась со странным ощущением. Этот дворец был любимым местопребыванием императора Павла I. одним из фактических убийц которого был мой прадед граф Николай Александрович Зубов, брат последнего фаворита Екатерины II, князя Платона».
Граф Валентин Зубов работает в Гатчинском дворце лишь год: с февраля 1917 по начало 1918.
«Я сошел в нижний этаж, в личные комнаты императора Павла; сел рядом с походной кроватью, на которой спал государь, когда он услышал, как убийцы взламывали его двери, и на которую положили его бездыханное тело… Убийство произошло в Петербурге в новоотстроенном Михайловском замке, но предметы, как драгоценные реликвии, следовали за вдовой во всех ее передвижениях и каждый вечер она молилась у этой постели. После ее кончины они оказались в Гатчине».
Цепь событий: смерть императора, вина предков, направление на инвентаризацию имущества дворца, невольное блуждание по помещениям,- дополняется звеньями революции, гражданской войны, которые угрожают дворцу физически – грабежом и разрушением.
Граф Валентин Платонович Зубов, потомок известной фамилии, изучал историю искусств в Италии и Германии. Он защитил диссертацию в Берлине, в 1913 году, основав к тому времени Институт истории искусства, который размещен в первом этаже семейного особняка на Исаакиевской площади в Петрограде. Базой стала собранная библиотека. В учреждении проводились исследования и выполнялась большая научно-просветительская программа, в которой был занят весь свет города того времени, в том числе — историк архитектуры Курбатов, историк искусства барон Н.Врангель, хранители Эрмитажных коллекций. Разнообразные лекционные курсы привлекали несколько сотен слушателей и стали весьма модными в столице. После революции в институте работали литераторы Н.Гумилев, А.Ахматова, философ Н.Лосский.
В дни февральских событий 1917 года дворцовое управление организует работу по охране художественных ценностей в пригородах — Гатчине, Пушкине, Павловске. В Гатчинский дворец, построенный по проекту Ринальди, отправляется комиссия специалистов в составе графа Зубова, главы школы Штиглица А.А.Половцова, редактора-издателя художественного журнала «Старые годы» Н.Вейнера.
«Думаю, что в эту минуту и моим друзьям и мне было не совсем ясно, как нам следует организовать работу. Надо ли просто пересмотреть содержимое дворца, упаковать все художественно ценное и отправить в центральные музеи, или оставить на местах под нашим управлением… Нам, однако, очень быстро стало очевидно, что дворцы представляют собою исторически сложившиеся организмы, тесно связанные с происходившими в них событиями, и памятники художественных вкусов последовательных поколений. Разрознивать их было бы крупной ошибкой. Их надо было сохранять как самостоятельные культурно-исторические и художественные музеи».
Занимаясь приемкой ценностей, они согласно собственным представлениям составляют новый инвентарь предметов, включая их исторические, художественные, научные описания.
«Тени прошлого воскресали вокруг нас и в нас к особенно интенсивной жизни. Мелкие события их повседневной жизни становились нам знакомыми, мы научались любить предметы, которые любили они».
В процессе описи специалисты пытаются сразу восстановить некоторые предметы — например, брюссельские шпалеры, части которых прежние владельцы использовали для обивки мебели, позолоту предметов обстановки, неподобающим образом окрашенных.
«Музей-Дворец есть прежде всего памятник жизни, книжка с картинками, ярче, чем всякие слова, способный создать атмосферу известных эпох, повседневный обиход и всё ambiente*, ускользающее от нас, когда мы имеем дело с крупными историческими событиями. Но самой существенной, самой интересной для нас стороной этого обихода являются произведения искусства… в своей совокупности [они] свидетельствуют о направлении художественного сознания эпохи… каждое из [произведений] подчинено общей картине. Задача устроителя Музея должна свестись к чрезвычайно осторожному устранению возможных позднейших искажений общей картины, имея, однако, в виду, что далеко не все позднейшие наслоения можно отметать, что многие из них являются ценной иллюстрацией следующих, но также уже ставших достоянием истории, эпох. …все должно быть подчинено своему прошлому, все может располагать только своим, исторически ему принадлежащим, местом».
Эта деятельность сталкивается с двумя обстоятельствами: отсутствием опыта музеев быта, которым становился дворец и идея сохранения интерьеров и коллекции во всем многообразии ценных исторических наслоений как в части архитектуры (дворец перестраивался по проекту В.Бренны), так и в художественной: здесь была возможность показать действительное изменение вкусов на протяжении полуторастолетия. Таковая ценность – характерна для хранительского отношения к наследию.
В межреволюционный период представители разных движений, сил, воинств входят в Гатчину. В противостоянии «варварам» оттачивается универсализм Зубова. Здесь с одной стороны сказывается его универсальная политическая позиция, с другой оценка собственно дворца.
«Я прикинусь чем угодно, приму любую политическую окраску, чтобы охранить духовные ценности, которые возместить труднее, чем людей».
Урицкий лает: «Вы граф, вы бывший граф?» — «Да, но я подписывал: гр. Зубов, можно читать гражданин».
…«Представитель гатчинцев отвечает ему указанием на мой отказ эвакуировать дворец при подходе немцев. Урицкий спрашивает меня, что это значит. Мне еще раз приходится пояснять мой взгляд на международную ценность произведений искусства, которые я предпочитаю видеть в неприятельских музеях, чем гибнущими в России. «Официальная точка зрения комиссариата народного просвещения!» — спешит заявить Луначарский».
Противостояние возможному физическому уничтожению ценностей было частью его позиции:
«Я обратил их внимание на то, что следовало охранить имущество, отнятое у «деспотов» и принадлежащее отныне народу. Таким рассуждением я добился, что только служебные помещения, то есть все то же Кухонное карэ, будут заняты [офицерами], в то время как на двери, ведшие в исторические комнаты, были наложены печати.
Зато в пожертвованной части здания все было предано разгрому.»
Полтора десятилетия спустя эта мысль откликнется обвинением в адрес музейных работников, якобы защищающих дворцы от советской власти.
Будучи по-прежнему директором РИИИ, в тесном контакте с комиссаром народного просвещения Анатолием Луначарским, гр.Зубов осуществляет национализацию семейного особняка. Потеряв здание как аристократ, он приобрел его как функционер, сохранив институт, обслугу и профессуру. Он использует свое положение для достижения «корыстных» целей сохранения культурного наследия – институт трудоустраивал или принимал в студенты интеллектуальных и духовных маргиналов нового общества; скупал библиотеки у обедневшей аристократии. Им был национализирован для собственных нужд еще один особняк – на набережной, для сохранения убранства и поддержания жизни бывших владельцев.
«Летом 1922 года возник резкий конфликт между мной и некоторыми эрмитажными коллегами. Дело шло о принципиальном вопросе: должны ли дворцы рассматриваться как неприкосновенный культурно-исторический памятник, где каждый предмет имеет свое удостоверенное старыми инвентарями место, или они просто хранилище, из которого центральные музеи могут черпать по собственному разумению.»
Позднее (после первого ареста и ссылки в Москву), став сотрудником музея в Павловске, Зубов противостоит позиции А.Бенуа и эрмитажной комиссии.
«Согласно их точке зрения все «вещи мирового значения» должны были быть сосредоточены в так называемых Центральных музеях, для того чтобы, по выражению Бенуа, «выявить ход истории искусства в мировом масштабе со возможной полнотой и в лучших образцах»
На практике это означало, что пригородные дворцы-музеи рассматривались в основном как источник пополнения коллекций Русского музея и Эрмитажа. Не случайно, что в 20-е гг. из пригородных дворцов-музеев были изъяты многие лучшие произведения.»
Сохранение дворца в состоянии, как-будто только оставленном жильцами, связь с духом места, рассмотрение его как целого – культуры, истории, архитектуры – значимые черты отношения к своему «сокровищу».
Не будучи профессиональным музейным работником, он формировал хранительскую практику и позицию на протяжении года работы в Гатчине и после ареста – в Павловске. Используя доступные знания, связи и средства, находившихся в его распоряжении сотрудников, В.П.Зубов создает во дворце один из первых музеев быта, которые пользовались большим успехом в первые годы советской власти, сохраняет в целостности дворцовый ансамбль и коллекцию, незначительно изменяя его для более полного и качественного представления: меняет местами некоторые предметы, отчасти убирает пристройки.
Подвижник Барановский.
Если Гр.Зубов месяцы арестов провел в застенках московских и петроградских, то другой герой настоящего очерка был выслан в Сибирь. Он был репрессирован в 1933 году, задержан при работе в Коломенском музее, директором которого являлся.
Популярной версией ареста считается письмо, адресованное Сталину, в защиту храма Покрова на рву (Василия Блаженного), который был предназначен к сносу и собственно П.Барановский, будучи сотрудником Центральных реставрационных мастерских и Главнауки, приглашался для обмеров и документации памятника. Эта история основная для образа подвижника, Аввакума ХХ века, который поддерживается его учениками. Добровольческое движение, группа последователей, которые собираются вокруг него в послевоенное время, способствуют и популяризации дела охраны наследия. Общество «Родина», организованное в Крутицком подворье – объекте на котором работал в 1950-е архитектор-реставратор, присоединенное к ВООПИК, стало прообразом его «школы». Ученики выполняли подготовительные работы на различных реставрируемых памятниках.
Петр Дмитриевич, происходивший из простой семьи, получил инженерное и архитектурное образование к 1912 году, первой работой стала реставрация Болдинского монастыря, с которым он был связан делами до конца продолжительной жизни. В 1918 он получает также диплом историка искусств, становится функционером музейного отдела Главнауки, заместителем главы Центральных реставрационных мастерских. Как архитектор-реставратор — участвует в огромном, судя по оставленным спискам, количестве экспедиций, осуществляя инвентаризацию объектов наследия, начиная работу по фиксации, раскрытию и реставрации зданий непосредственно на памятниках. Вероятно, другим его подвигом стала работа на объектах деревянного зодчества Русского Севера, четыре из которых были разобраны и привезены в Коломенское, причем будучи на одной из построек, Петр Дмитриевич получил серьезную травму и около месяца пролежал в больнице.
Другой собор Красной площади, также является яркой иллюстрацией его жизни и дела, — Казанский из барочного, классицистического, оформленного в ордерной трактовке начала XIX века, преображается в древнерусский – с явными чертами русского узорочья. Возведенная во время перестройки колокольня сносится по совместному решению Моссовета и Главнауки, как историческое наслоение и сооружение, мешающее движению пешеходов. В течение нескольких лет осуществляется сложная работа по расчистке, раскрытию вероятного облика церкви. Этот процесс может быть результатом неясно поставленной цели восстановления исходного образа, с другой стороны – удовлетворением научного интереса. Целостность и связь с привычным, настоящим на момент работ, образом для Барановского не являются приоритетными.
Это бескомпромиссное раскрытие созвучно авангардистской практике современников. Не только методом (снос, перелицовка зданий), но пафосом. Ощущение, подтверждаемое и планом «Новая Москва», что Барановский стремится закрепить в настоящем и будущем место за национальным стилем прошлого.
Авангардисты, конструктивисты в столь же бескомпромиссной манере очищают здания от признаков прошлого, реконструируя церкви под клубы, классические здания под современные конторы, используют снос отдельных объектов для строительства новых комплексов. В то же время, например, Иван Леонидов акцентирует в своем проекте-манифесте Наркомтяжпрома силуэт Покровского собора, находя разумное сочетание старой и новой архитектуры. Судьба его современника – Георгия Крутикова демонстрирует еще более драматический поворот, когда будучи автором летающего варианта «города будущего», выполненного в качестве дипломного проекта под руководством не менее известного рационалиста Ладовского, практикующим архитектором в начале и середине 1930-х годов, к концу десятилетия он переходит на позиции охраны наследия, критикуя принятую профессиональную практику и генеральный план развития Москвы. Происходит это под личным влиянием Петра Барановского, с которым Крутиков знакомится в Киеве, во время поездок. В военный период под его руководством и при содействии Георгий Крутиков выполняет обмеры церкви на Берсеневской набережной, Крутицкого подворья, после войны участвует в разработке списка памятников, законодательной базы охраны наследия и возглавляет московскую инспекцию по охране памятников.
При этом, разница между конструктивистским новостильным запалом и реставраторским, лишь в том, что от масштабных идей архитекторов до реализации, даже в 1970-х был достаточно большой путь, лежавший через систему конкурсов и утверждений. Хотя в 1930-е путь от идеи до сноса был короток: казанский собор разрушили еще до окончания реставрации. Сохранители же работали непосредственно на зданиях, принимая решения, быть может, в процессе раскрытия, либо в узком профессиональном круге.
Во главу угла ставится историческая достоверность, которая восстанавливается по сохранившимся документом, путем анализа обрубков кирпича (метод, зафиксированный П.Барановским в статьях), согласно интуиции авторов проектов реставрации – на основе понимания вероятного облика памятника на оптимальную, лучшую для постройки, эпоху. В некоторой степени это продолжение идей Виоле-ле-Дюка, идей романтического восстановления истории. Случаи с послевоенным восстановлением церкви Пятницы в Чернигове – утратившей какую-либо связь с привычным классицистическим обликом; упомянутым Казанским собором характерны для этой школы и неоднозначно оцениваются внутри цеха. Другим подходом является внимание к подлинности, максимальный отказ от макетирования и изобретения, который отчасти приводит к консервации, отчасти – к соблюдению венецианской хартии и сохранению различных исторических наслоений.
В последние годы жизни П.Барановского, его последователь подает заявку на воссоздание в Коломенском деревянного дворца Алексея Михайловича. Перед московской Олимпиадой проект реализовать не успели, идея получила долю внимания уже в наше время и некоторые авторы публикаций по поводу восстановленного шедевра ссылались на Петра Дмитриевича как своего рода вдохновителя.
Двадцатью годами ранее, на переломе был восстановлен Казанский собор – в том виде, который предполагался после раскрытия памятника в 1930-х годах. Известно, что чертежи лишь фрагментарно описывали вероятный облик церкви и колокольни.
Резюмируя подход архитектора-реставратора следует указать на неоднозначность принимаемых решений, авторскую позицию по отношению к универсальному наследию, и невероятную увлеченность и способность увлечь делом сохранения наследия, которые демонстрировал это герой очерка. Открыт вопрос: чем мотивировался такой подход к реставрации – исследовательским интересом, желанием выстроить новейшую «археологическую» историю с национальным обликом?
Прототипы
В конце 1970-х сдвигается временная рамка памятников и фактически ими становятся обитаемые жилые дома, используемые конторские здания. Если музеефикация, к которой прибегали и реставраторы и хранители, была спасением до того, то уже в середине века стали возникать отношения с пользователями – сначала арендаторами. После государство пыталось компенсировать функциональный набор – сувенирные лавки и ремесленные мастерские – один из популярных и стереотипических выходов помимо музея.
Современный хранитель функционально родился из графа Зубова на революционном переломе, и взял на себя ответственность за гения места. Главы малых провинциальных музеев, самодеятельные организаторы во многом повторяют его модель поведения. Таковы, вероятно действия работников тольяттинского эко-музея «Наследие», посвященного затопленному в результате реализации энергопроекта каскадов водохранилищ городу. Таково эмоциальное отношение хранителя дома Журнально-газетного объединения «Огонек», которая ведет длительный диалог с властями и застройщиками соседнего участка, в то же время делая попытку поставить здание, где жил и работал Кольцов, на государственную охрану, поднимая исторические документы.
Елена Ольшанская, посвящающая себя Жургазу, столь же тепло относится к находящейся рядом типографией, одним из авторов здания которой является Лазарь Лисицкий.
Другой, более заметный случай – это долгие судебные разбирательства Екатерины Каринской, внучки Константина Мельникова, которая фактически живет в доме-мастерской, с другими владельцами здания. Она, а более ярко – ее отец, художник Виктор Мельников – являют собой прекрасную иллюстрацию действительного хранителя дома и ряда других построек великого архитектора. Важно различить подходы к сохранению действующего здания, такого как «Гараж» или «Жургаз» и принципиально консервируемого, как, вероятно, дом в Кривоарбатском переулке.
Современный реставратор или специалист по наследию отчасти принимая на себя или на свой цех ответственность за интуитивные решения лишь усиливает конфликт внутри и вне профессии. Очистка от наслоений, реконструкция облика на оптимальную эпоху меняют образ истории столь же радикально, сколь современное зодчество. Снаружи нет разницы между реставраторами этой школы и какой-либо другой. Решения исходят от группы профессионалов в той или иной степени.
После воссоздания Казанского собора, впрочем, и Гатчинского дворца, целостной реставрации, послевоенных восстановлений, к которым и отношение профессионалов не выявлено, такие ситуации как Храм Христа-спасителя, дворец в Коломенском выглядят как само собой разумеющиеся. Этот ряд “удачно” продолжают и Ельцинская библиотека в Петербурге, и Царицыно в Москве – оба случаи приспособления памятников архитектуры для современных нужд.